Зверели гитлеровцы, зверел и народ. В лес стали уходить пленные, которые жили в деревне, а также и местные жители. Немцы стали жечь их дома, стали уходить семьями, пленных немцы стали отлавливать, тех, которые не успели уйти в лес, но это уже не помогало. Партизанское движение нарастало как снежная лавина. Начали освобождаться целые районы от немцев. Назывались эти районы партизанской зоной. Эта зона распространялась от Полоцка до Латвии, вдоль железной дороги к северу.
Немцы возле железной дороги расположили свои гарнизоны для ее охраны. Так заканчивался сорок первый год. Наступал сорок второй, партизаны действовали повсюду днем и ночью, часто бывали в нашей деревне, приходили за продуктами, заходили к нам. Были знакомые, один был с нашей деревни, партийный, уехавший перед войной в Москву. Родители его жили в деревне, но он к ним не заходил, он что-то говорил моей матери, а она потом ходила к ним и передавала его слова его сестре, которая была тоже партийная. В сорок четвертом ее и еще агрономшу немцы расстреляли.
Зима стояла снежная, холодная, партизаны в это время бывали реже в деревне, а так же и немцы. И вот однажды немцы окружили нашу деревню. Выставили кругом пулеметы. Несколько человек вошли в деревню и начали обыскивать дома, сараи. Кого искали не говорили. Взяли одного нашего деревенского и пленного, он был инвалидом, ранен в ногу. Сняли окружение, пришли в деревню и разошлись по домам. Зашли и к нам шесть человек. В угол поставили автоматы, положили гранаты, стали требовать мясо, яико, шпик и хлеб. Мама положила на стол полбуханки хлеба и кринку молока. Они посмотрели на хлеб и молоко, что-то переговорили между собой и двое вышли из дома. Остальные сидели и ждали их. Вскоре они вернулись. Принесли в каске яички, попросили их сварить. Мать поставила треножик на припечек и на него горшок, разожгла лучину, вскоре яички сварились. Она поставила их им на стол, они ели молча и поглядывали на нас. Потом они встали и вышли из-за стола, надели каски, взяли автоматы и ушли, на столе осталось четыре яйца и два кусочка хлеба. Нас было тоже четверо. Больше таких приключений за эту зиму не было.
А приходили они тогда искать партизан. Там, где был их гарнизон, в деревне возле железной дороги, жила наша учительница немецкого языка и была у них переводчицей, школа тогда не работала. И вот ночью кто-то вломился в их дом, видно искали переводчицу, а так как ее не нашли, забрали пожилую мать и на краю деревни они ее избили, порезали ножом, но оставили живой, связанной. Кто это был неизвестно. Вот немцы их и искали, хотя были слухи, что немцы сами такое проделывали. Придут в деревню под видом партизан и начнут требовать продукты и одежду, а то начнут избивать и приставать к женщинам. Был и такой случай. Жил один душевно больной с матерью и сестрой. Задумал он ехать к портному в другую деревню километров за десять шить себе полушубок. Набрал овчины и уехал, но домой не вернулся. Через неделю дошли слухи, что возле дороги лежит убитый мужчина. Пошла его мать с одной женщиной, посмотреть, кто убитый, и опознала в нем своего сына, привезла домой. Он был весь изуродован, отрезаны уши, язык, пальцы и несколько ран ножевых в груди. Кто это сделал, осталось тайной.
Наступала весна. Нужно было пахать и сеять, хотя обстановка была сложная, но другого выхода не было. По ночам слышны были выстрелы, взрывы. Партизаны нападали на немцев, немцы делали засады для партизан, жгли дома, а то и деревни. Крестьяне, кто что мог, вспахали, засеяли. С основного фронта слухи разные доходили, понять было трудно. Вот так и жили, хотя это жизнью назвать было трудно. Но вопреки всему, по вечерам молодежь, какая была, собирались в клубе и танцевали под гармонь. Были и свадьбы. Немцы тоже приходили на танцы, но долго не задерживались, боялись партизан. Осенью сорок второго немцев в гарнизонах заменили полицаи-власовцы охранять железную дорогу, а немцев отправили на фронт. Отношения с этими были получше у жителей. Урожай был хороший, собрали. Заготовили сена для скота. Засеяли озимые. Ждали сорок третий роковой.
Наступила зима. У нас в хозяйстве была корова, лошадь, овцы, два поросенка, куры, десять гектаров земли. Работы хватало по хозяйству всем, заготовка дров, а нам было годков совсем мало, а матери за пятьдесят и все это держалось на наших плечах. Отметили Новый год, прошел январь, наступил февраль. Пошли слухи, что подходят эшелоны с особыми войсками, которым поручено уничтожение партизан. У них была голубая форма одежды, называли их “Голубая дивизия”. Мы, конечно, про это ничего не знали, что задумали они жечь все районы, контролируемые партизанами, чтобы не осталось в этих местах ни одного дома, ни одного человека. Все смести с лица земли. И для этой цели они специально откуда-то перебрасывали битую и вновь сформированную из разных легионов “голубую” эсэсовскую дивизию, которая славилась своей жестокостью.
Было обыкновенное зимнее утро. Окна в доме были закрыты еще с ночи. А когда мы с мамой вышли во двор, первое, что нам бросилось в глаза, это сплошной огонь и дым над вблизи стоящими деревнями. Мама, как только увидела, так и села в снег, обхватив голову руками, и проговорила в испуге: ты сбегай туда, сынок, узнай, что там такое стряслось. А я не пойду, не могу смотреть на пожар. Я бегом побежал по тропинке, которая тянулась до той деревни, спотыкаясь и падая в сугробы снега. Из других домов тоже видать заметили, так как стали выбегать на улицу. А несколько ребят догнали меня и мы все бежали вместе. Позади нас, далеко отставши, бежали женщины. А когда мы приблизились к деревне, нам навстречу из-за кустов выскочили гитлеровцы. Они начали стрелять из автоматов и что-то кричать. Мы сразу же попадали в снег. Пули так и свистели над нами. Они подбежали к нам, держа автоматы на изготовке, и стали толкать нас ногами, чтобы мы поднимались, и кричать “Русский партизан капут!”. Нас они за партизан приняли. А самому старшему из нас было не больше тринадцати лет. Им каждый куст в то время партизаном мерещился. Мы поднялись, они тут же обыскали нас и приказали следовать вперед. Нас было шестеро. Они повели нас к горящей деревне. И тут я только заметил, что горит не одна эта деревня, а вокруг бесконечное зарево пожаров. Зловещие столбы дыма отделялись от земли, поднимаясь вверх, застилая весь горизонт, предвещая что-то ужасное. Но для чего они ведут нас в деревню, которая объята вся огнем, понять я не мог. Но мысленно подумал: “А вдруг нас сожгут здесь?” Шли мы молча. В деревне по улице меж горящих домов валялись разбросанные вещи. Людей не было видно, ни живых, ни убитых. Эсэсовцы шли сбоку нас, поглядывая по сторонам, как волки с добычей, из-под опущенных на глаза касок. Провели они нас через всю деревню. И только на другом конце деревни мы увидели согнанных жителей, окруженных карателями с овчарками на поводках. Нас они подвели к ним и втолкнули в толпу. Тут я услышал вдали рев моторов. Через некоторое время показались два бронетранспортера, они подползли к нам и остановились. Открылись люки, изнутри высунулись по пояс два офицера. Они осмотрели всех нас и один из них, морщась, что-то сказал другому. А тот немного погодя произнес, путаясь в словах, по-русски, обращаясь к жителям: “Слушайте внимательно, больше повторять не буду! Кто чувствует себя больным, а также кому больше пятидесяти лет, тех прошу выйти и встать в ту сторону”. И он указал туда рукой. Но с места никто не стронулся, потому что никто ничего не знал, для чего им эта затея потребовалась, и поэтому остались стоять на месте. Подождав, он дал команду эсэсовцам, и те сразу же стали выводить указанных им людей и оставлять там, куда было сказано, в большинстве старичков и больных. Потом они погнали их к сараю, который стоял невдалеке почему-то целый, не сгоревший. Их загнали в него, закрыли дверь и подперли бревном. А сами стали отходить от сарая. Отошли они несколько шагов, остановились и повернулись вновь к сараю. Один из них вынул из сумки своей черный предмет, похожий на бутылку, и размахнувшись бросил его внутрь сарая через щель над дверьми. И в этот же миг раздались автоматные очереди по сараю. Зловещее пламя огня вырвалось изнутри вместе с душераздирающими криками. Все получилось так неожиданно, что мы даже не успели опомниться и бросились к сараю, но эсэсовцы тут же повернули к нам автоматы и дали очередь над нами. Мы остановились. Плач, крики, стоны сливались в едином вопле. Женщины начали закрывать глаза детям, чтобы они не видели зверскую расправу. Напрасны были их старанья. Разве мог кто не видеть, кто был тогда там! И разве сможет кто-нибудь это забыть! Нет. Этого забыть никто и никогда не сможет. При всем желании. Огромное пламя еще с большей яростью стало выбрасывать свои длинные яркие языки вверх, вместе с клубами черного дыма, не чувствуя человеческого горя. Эсэсовцы стояли потупив головы, боясь посмотреть друг другу в глаза за совершенное ими преступление. Я стоял закусив губы. Не помню, сколько прошло времени, крыша сарая рухнула с треском, разбрасывая во все стороны горящие головешки, засыпая их всех навсегда. Да вновь вздох да плачь прокатился по толпе еще с большей силой. Вот так они тогда расправились со стариками и больными.
Бронислав – Микельс - Славик