“Моя жизнь” часть 4 - Великая Отечественная в воспоминаниях нашего соседа

Концентрационный лагерь, в который они нас привели, назывался “Саласпилс”, располагался в долине между лесом. Со всех сторон был обнесен колючей проволокой с двойным заграждением. В середине лагеря стояли вышки с прожекторами и пулеметами. И вокруг проволочного ограждения тоже стояли такие же вышки. Внутри стояли бараки. Подвели они нас к одному из них, под номером четыре Он был самый крайний, возле проволочного ограждения. Но, прежде чем впустить внутрь, они приказали снять верхнюю одежду и выложить все продукты, у кого были. А также записали фамилии, имена и выдали написанные на фанере номера каждому. Так вот я и стал человеком под номером сорок пять. Барак, в котором мы расположились, был без потолка, только с одной дощатой крышей и с такими же стенами, которые поддерживали крышу. В длину, наверное, метров сорок. Посередине стояли нары во всю его длину в три яруса высотой, а в ширину спали в три ряда. По краям возле стен с обеих сторон нары были в два яруса, спали в ширину в два ряда. Между центральными и боковыми нарами было по одному узкому проходу. Залезали на нары по вертикальным лестницам, которые были прибиты сбоку. А над входными дверями, внутри барака с обеих сторон было сделано по одной комнатке служебной для надзирателей. Только в одной находились два гестаповца, а в другой столько же гестаповок, ауфзиерок, так их называли. Они носили черную форму с эмблемой на шапке череп и знаками СС на петлицах. Вот и началась тогда моя лагерная жизнь, а какая она была, такой никому не желал больше увидеть и пережить.

Прожили мы с месяц, не больше, но многих уже успели похоронить от голода и тифа. И вот однажды пришли мы вечером с работы в барак. А работа там была разная. Взрослых гоняли землю носить из одного места в другое, так изо дня в день и работали попусту. А нас, подростков от восьми до четырнадцати лет, гоняли выбирать из скирды длинную солому. А женщины делали им лапти, которые они отправляли на фронт солдатам. И вот тут, как только пришли, нам как никогда уже и похлебку принесли и стали раздавать. Раздали и ушли те, кто разносил. А за ними сразу же наши надзиратели со своими вещами ушли. Двери барака снаружи закрыли на замок и окна тоже закрыли деревянными щитами. Остались мы одни без надзирателей и не поймем толком, что случилось, в чем дело? А тут кто говорит, что наши, наверное, близко, а кто, что они лагерь, наверное, задумали уничтожить, поэтому и сбежали. Кому что не лень было, тот то и говорил. Сидим мы вот так, а спать все же боимся ложиться, а там и черт их знает, от них-то всего можно ожидать. Но за всю ночь к нам так никто и не пришел и ничего такого не случилось. А утром пищу нам принесли, но вовнутрь никто не зашел, передали через дверь и приказали старостам раздать. Потом пришли за баками, забрали и ушли. Просидели мы тогда так дня два, а на третий к вечеру, слышим, загремел замок, открылась дверь и входят в барак к нам четыре лагерных начальника. Вошли, посмотрели по сторонам, один из них спрашивает: - Ну, как вы себя чувствуете? Больных нет? - Нет, - отвечает ему кто-то с нар, - Но только воздух плохой, дышать нечем. Народу полно, а все закрыто кругом. А он и отвечает, улыбаясь: - Ничего, потрепите, уже немного осталось вам ждать! Сейчас мы всех вас избавим от всего этого! И тут же приказывает всем нам раздеться и выходить голыми на улицу. И вот тут-то такая паника поднялась, что толком ничего нельзя было понять. Куда они нас собрались гнать? На расстрел или еще куда-нибудь похуже? А в бараке крик, плач, суета бессмысленная. А другие и говорят: - Это они нас на расстрел гонят, поэтому и приказали раздеться! Многие, конечно, не обращая внимания ни на что, сразу же стали раздеваться, брать малых детей на руки и выходить быстрее на улицу семьями, смирившись с бесполезным выжиданием судьбы. Но я, в каком-то замешательстве, выжидаю. Тут ко мне ребята, брат подошли. Стоим мы вместе и смотрим на всю эту неразбериху, творящуюся вокруг нас. Многие уже ушли к этому времени, раздевшись, а куда - неизвестно. Мать с сестренкой тоже ушла. На дворе было уже темно, и нам ничего не было видно, куда все деваются. Постояли мы и тоже решили раздеться, другого выхода не было. Разделись и бегом к выходу. А думаю про себя: тьфу, черт, куда тороплюсь и сам не знаю! Не все ли равно, когда они меня расстреляют? Но все же тороплюсь! Выбежали мы на улицу, все бегут в одну сторону между цепью гестаповцев. Ну и мы бежим. А на дворе тогда еще снег лежал. И через некоторое время стали мы приближаться к бараку. Впереди бегущие входят внутрь, и мы туда же, смотрим, и что же, самая что ни на есть лагерная баня. А сколько пришлось пережить, передумать! Раньше мы не были в ней и не знали ее. А им нет, чтобы сразу сказать, так нужно было еще поглумиться, нервы вымотать! Ну а в бане, какое там мытье было, холодище, вода тоже холодная. Для виду водой слегка окатился и к выходу побыстрее. Выпускали они нас уже в другую дверь. И тут же при выходе всех нас осматривали врачи лагерные, насекомых искали и больных. А там, где волос растет, смазывали жидкостью ядовитой, которая жгла тело до нестерпимости. И еще одеяло солдат набрасывал на выходящих из бани, кое на кого. Бежать нам пришлось из бани еще столько же по территории лагеря. В свой барак мы не вернулись. Загнали в другой. Нар в этом бараке не было: пришлось размещаться на полу, по которому валялась солома, как для свиней подстилка. А народу набралось битком. Они два барака согнали в один. Ступить негде было, и, к тому же все еще были голые. Одеяла достались только немногим. Они нас за людей не считали, а за самую последнюю скотину. Вот и загнали они нас всех вместе голых. Пробыли мы в этом бараке в таком виде дня четыре, потом они вновь стали осматривать нас и перегонять в другой такой же барак. Здесь продержали они нас только двое суток. И перегнали в свой прежний барак. Вернулись обратно, еле одежду свою нашли: все было разобрано, куда что, но все же оделись все, голый никто не остался. В бараке был какой-то запах непонятный. Поняли мы на другой день, когда заболели дети и взрослые, их отправили в больницу лагерную. Шесть человек умерли там, большинство дети. А произошло э
то потому, что обрабатывали они бараки внутри газом. А делали они это не ради нас. Сами боялись от тифа подохнуть, так как он мог распространиться по всему лагерю. В других бараках то же самое случилось. После всей этой кутерьмы лагерная жизнь продолжилась.

Утро - построение, проверка, потом работа. Вечером тоже проверка. Другой раз, ко всему этому, и плетьми получишь за то, что не туда пошел или не там стал. Попадало мне больше за то, что убегал с работы и приходил в другие бараки, в которые ходить было запрещено. Но я ходил за тем, чтобы достать еды. В этих бараках жили заключенные из других стран. Они получали посылки. И они делились, чем могли. И вот как-то раз, лежа на нарах, я задумался после очередной порки над тем, что бы мне сделать для себя, чтобы не было больно от ударов! В общем, перехитрить их я задумал. И тут я вспомнил, что, ползая под нарами, я видел там старые валенки. Вот они мне и пригодятся, подумал я. И с этими мыслями слез с нар и достал их оттуда. Отрезал голенища и разрезал в длину. Потом сунул себе под рубаху на спину и привязал к себе бечевкой. Выждав подходящий момент, вновь сбежал на промысел. Кроме меня ходили и другие ребята, не один я. В этот раз прошло благополучно, никто не заметил меня из гестаповцев. Но когда я возвращался во второй раз, только начал выходить из-за угла барака, тут как тут, чуть в живот лбом не стукнул гестаповца, который обходил в очередном обходе лагерь. Схватил он меня за воротник, да как тряхнет два раза, сухари у меня высыпались из-за пазухи на землю, а он, заметив, тут же их растоптал ногами. А потом еще плетью как протянет меня вдоль спины со всего размаха, я только успел выгнуться, но не закричал, и боли особой не почувствовал. “Ага, значит, помогло, - подумал я, - не зря войлок положил на спину”. А он так и замер, словно остолбенел. Смотрит немигающими глазами, как змей, на меня и не поймет, почему это я не взвыл благим голосом от такого сильного удара плетью. А потом как захохочет и спрашивает: “Из какого барака?”. “Из четвертого!” - отвечаю ему. “А ну, марш туда!” - приказывает он мне. Больше бить не стал. Сопровождал он меня до самого барака. В бараке поставил он меня возле стенки, да еще метлу дал в руки, чтобы я стоял с ней с вытянутыми руками. Это наказание не из легких. Так можно простоять недолго, и то нужно быть крепким. А какой тогда я был? Одни кости торчали под кожей. И говорит мне: - Вот так стой до тех пор, пока не упадешь, тогда будешь знать, как ходить туда, куда тебе не следует! Приказывает надзирателю стоять возле меня с плетью и смотреть за мной, чтобы я выполнял его приказание. Сам он ушел. Стою я так одну, другую, третью минуту. Руки слабеют, пот холодный начинает выступать и заливает мне глаза. Чувствую, что не выдержать мне больше, но боюсь выпустить метлу из рук, изобьет он меня тогда до смерти. Мне уже не раз приходилось видеть эти картинки, и хорошо понимал, чем может все это кончиться! И поэтому старался держать метлу из последних сил. И не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не проходила мимо меня надзирательница, как только заметила она меня с метлой, подходит к надзирателю, что-то говорит ему по-своему. Потом подходит ко мне, берет у меня метлу и ставит ее в сторону. Меня ведет с собой. Приводит в свою комнату, сажает за стол и подвигает котелок с отварной картошкой и два небольших кусочка хлеба с селедкой и говорит: - Кушай и приходи сюда, когда захочешь есть и бери на столе все, что найдешь, если меня здесь не будет, а других не бойся, они тебя не выгонят. Я их предупрежу! Сама она, сказав это, ушла. Я ей ничего не ответил, но остался сидеть на месте, еще не опомнившись после всего. Потом все же взял несколько картошек, хлеб и селедку и тут же вышел. Больше я туда не заходил. Вот я другой раз и сейчас задумываюсь над тем, почему она тогда так поступила? Как и сейчас я ее припоминаю, такая казалась с виду недурно одаренная наружно всеми человеческими качествами, все же носила форму палача. Может быть, она и сама задумывалась над этим, если жива? Ей было тогда, наверное, годов так девятнадцать-двадцать.

Бронислав – Микельс - Славик


Добавить комментарий