На пятые сутки немцы стали отходить от хутора и обстреливать хутор зажигательными снарядами, ночью было видно зарево. Утром была дана команда двигаться вперед. Пошла артиллерия, машины с боеприпасами, санитарные машины. Командир сказал, чтобы я ехал с ним. Я сел в Вилюс. Там было трое, я четвертый. Когда мы въехали в хутор, там на дороге стояли все жители, кроме Григория. Я спросил:

- Где он? Санитары его взяли?

Нет, ответили мне, он умер, задохнулся от дыма, вынести его некому было, мы сами еле спаслись, он лежит в подвале. Я попрощался со всеми и мы двинулись вперед по фронтовым дорогам.

Немцы отходили недалеко, на 10-15 километров, и в каком-нибудь населенном пункте вновь окапывались, так шли до города Риги. Перед Ригой они сопротивлялись отчаянно, но ее саму оставили, можно сказать, без боя и разрушений, хотя мост через Довгуву взорвали. За освобождение Риги нам выдали благодарность от ВГК.

Расположилась наша часть в старой Риге, на улице Капсули. Бой шел уже за Ригой, когда мы подошли к дому осмотреть. Возле дома перед входом лежал молодой офицер. Кто он был, немец или наш? На него мы обратили внимание. Крови на нем не было, только маленькое отверстие между глаз во лбу. Видимо сам застрелился, но зачем и ради чего? Хотя сколько уже видел убитых и раненых, а вот этого запомнил. Его оттянули от дома и тут же зарыли. Запомнилась мне и та девушка на хуторе, которая плакала, когда ее уводили. Как ее звали, откуда она и чья? Не знаю. Встретились мне те парни, которые ее взяли, они меня узнали, поздоровались. Один говорит:

- Помнишь ту стерву немецкую, которую в подвале взяли? Мы ее хлопнули, шли в штаб, я положил ей руку на плечо, а она как даст мне в лицо, тут же я разрядил всю обойму, за ноги да в траншею стерву.

Запомнились мне два солдата с минометной роты. Мы находились в небольшом городишке Айнажи, на берегу Балтийского моря. В парке шел полевой суд над ними. Они стояли перед выкопанной ямой. Прокурор сказал пару слов и их расстреляли за мародерство и воровство в назидание всем. Они с хутора утащили теленка и зарезали, если то многие, а поплатились они, их опознала хозяйка. Я как-то спросил:

- Домой что напишут?
- Пали смертью храбрых, – ответили мне. – А ты что думал?

Запомнился мне и солдат в немецкой форме. Он лежал возле дороги на обочине. Колонна наша стояла, впереди разминировали дорогу. У него на груди шинель была пробита пулями в нескольких местах. Но он дышал. Кровавая пена изо рта подымалась вверх, спускалась вниз. Так он и остался лежать. Запомнился, и помню нашего солдата, который лежал на операционном столе с вырванной щекой, а врачи не знали что с ним делать. Помню как меня впервые привезли в медчасть. Там лежала молодая женщина, латышка, на операционном столе, раненная в ногу, и у нее была гангрена. Я должен был ей объяснить что ногу надо отрезать. Я впервые увидел, как это делают. Помню мальчишку лет 10-11, как у него в руках взорвалась шашка толу. Он собирался глушить рыбу и у него оторвало обе ладони.

В то время другие части находились в Германии, а наша добивала крупную группировку, окруженную в Прибалтике, прижатую к Балтийскому морю. Оставалось не так далеко и до победы. На пороге стоял 1945 год. В апреле был дан приказ наступать. Наша часть наступала в направлении города Тукумса и вошла в него 9-го мая утром. Вечером мы сидели у раций и слушали новости. Передали, что будет важное сообщение, и через несколько минут Левитан передал о капитуляции германских войск! И никогда я не забуду ни того дня ни того момента! Когда я впервые услышал слово «Победа»! Что только тогда не творилось! Мы выбежали на улицу и открыли стрельбу. Но уже везде стреляли, пускали ракеты и везде раздавались крики «Победа»! Все улицы были заполнены солдатами, местными жителями. Но Курляндская группировка не сдавалась, бои продолжались до 14-го мая, когда они капитулировали.

Наша часть двигалась к городу Талсы. Навстречу шли немцы. Они шли на заборный пункт. Мы прибыли в город и расположились в пустых домах. Через несколько дней заработали военторги, а так же кинотеатры. Картины показывали разные. Как-то и мы пошли в кино, замполит, связистки и особист. Картина шла «Человек №217», играла Макарова. Уселись, ждем, пока начнется картина. Я сижу и смотрю по сторонам. Высматриваю кого-нибудь из знакомых, и что же, смотрю, рядом, ряда через три, позади, сидит парень в гражданской одежде. И очень уж мне его лицо показалось знакомым. А тут картина началась, свет выключился. Но мне было уже не до картины. Я все время ждал, когда включат свет. Кто он? Окончилась первая часть, свет включили, я стал внимательней всматриваться в него, а он, замечаю, тоже смотрит на меня. В зале было темновато. Но тут свет снова выключили как назло. Картина продолжилась. Ну а когда кончилась вторая и свет включили, я не вытерпел, встал. Смотрю, и он тоже встает. Стоим мы так оба, смотрим друг на друга, а сердце так и стучит, волнуюсь. Чувствую, то кто-то свой, близкий. И еле признал я своего брата. Как брошусь я к нему, а он ко мне, прямо через ряды скамеек. Сцепились мы с ним в объятиях, и плачем от радости. Забыли даже о публике. И не поймем, как это случилось, что мы встретились. А публика обступила нас кругом и про картину даже все забыли. Смотрят на нас и обсуждают между собой нашу встречу. Опомнились мы, вышли на улицу. Но и они все за нами пошли. Мы их так и оставили на улице, а сами пошли к моему командиру. Рассказал я ему как встретились, он и его зачислил в нашу часть. Но прежде ему нужно было посетить особый отдел.

А потом, со временем, я получил еще ответ на свое письмо, которое писал на родину. Прислала его наша сестра, она вернулась из лагеря «Дахау», прошла все ужасы ада. Взял я письмо дрожащими руками, а сам никак не могу осмелиться, читать. Уж очень от чего-то жутко стало, словно сердце чувствовало, что недобрые вести в нем. Боялся я за судьбу матери. Распечатал письмо, пробежал глазами по строчкам. Пишет она, что мать нашу сожгли фашисты в концлагере смерти «Майданек». Еле дочитал я тогда письмо до конца. В глазах потемнело и сама жизнь стала не мила мне. Сжал я письмо в руке и побрел в лес, который невдалеке рос. Зашел в лес, сел под дерево и залился горькими слезами. Долго я тогда плакал, пока не высушило горе мои глаза. Не хотелось мне людям показываться. У них и без моего горя хватало вдоволь у каждого. Пришел я обратно, сколько я там просидел не помню. Отыскал брата и ему рассказал, что прочитал в письме. Но он легче перенес чем я, или может не подавал виду.

Подходил к концу июль 1945-го года. Были слухи, что нашу часть направят на японский фронт. И вот однажды была дана команда грузиться в вагоны. Мы погрузились в эшелон и едем. На одной остановке увидел меня командир и позвал к себе в вагон. Поднялся я к нему. Он и говорит:

- Посмотри на карту, найдешь, где мы едем?
Смотрю я на карту и не пойму, зачем он это у меня спрашивает. А он смотрит на меня, улыбаясь, погодя говорит:
- Что не сообразил? Мы же скоро поедем через твою родину и твою станцию, откуда тебя фашисты увезли! Если хочешь домой, то скажи, отпущу обоих.

Да как тут не хотеть. Столько времени не был дома, а тут такой случай. Конечно я согласился, хотя трудно было и с частью расставаться, но делать было нечего, тянуло домой. И на следующий день, рано утром, мы приехали. Еле узнал я тогда свою станцию, много было разрушено и сожжено. Попрощались мы тогда со всеми, постояли еще возле станции, пока эшелон не тронулся с места и не скрылся из виду последний вагон. Взяли в руки свои пожитки и пошли потихоньку по дороге, которую я еще не знал. Которую мне придется еще долго осваивать.

Бронислав – Микельс - Славик