Оливер Сакс - профессиональный невролог с большим стажем и данная книга является сборником интересных эпизодов из его практики, крайне далеким от привычных нам подборок околоврачебных анекдотов. Прежде всего сам Сакc относится к своим пациентам с большим уважением и прямо пишет, хочет расширить неврологию за рамки сухого, механистичного представления о человеке и обратить внимание на истории людей, сражающихся с различными нарушениями сознания, тем более что иногие из известных ему случаев выходят за рамки классических теорий. И в этом наверное самая интересная сторона книги - она очень сильно расширяет наши представления о человеческом сознании. В конце концов в неодушевленной природе особенности работы того или иного механизма становятся по-настоящему понятны только тогда, когда он сломается их его приходится чинить. Так и здесь, разнообразные нарушения работы мозга и нервной системы заставляют по-иному взглянуть на природу нашего разума и психики в привычных условиях, так как многие случаи кажутся в равной мере невозможными и с точки зрения обыденной жизни и на основании абстрактных теорий. Классическим примером может послужить случай, вынесенный в заголовок. Профессор П был по всем меркам успешным человеком, профессор, преподаватель в консерватории, художник, которого дома всегда ждала любящая жена. Его болезнь сложно описать словами - у него не работал механизм восприятия конкретного, он воспринимал только абстрактные идеи.

В частности у него не работало привычное нам распознавание образов - он мог спокойно спутать голову своей жены с висящей на вешалке шляпой и попытаться ее надеть. Он не распознавал привычных вещей, но замечательно видел мелкие детали, абстрактные узоры и закономерности. При всем при этом физическая форма и зрение у него были в полном порядке. Он не распознавал лица людей - если у них не было резко выделяющихся черт вроде усов и прически Эйнштейна. В перчатке он увидел "Непрерывная, свернутая на себя поверхность, – заявил он наконец. – И вроде бы тут имеется, – он поколебался, – пять… ну, словом… кармашков." В розе - "Примерно шесть дюймов длиной, – прокомментировал он. – Изогнутая красная форма с зеленым линейным придатком. Тут нет простых симметрий, как у правильных многогранников, хотя, возможно, симметрия этого объекта – более высокого уровня… Это может быть растением или цветком." - но моментально опознал ее по запаху. Профессор был полностью потерян в мире абстракций, для него не существовало ничего конкретного, даже стиль его живописи сместился в сторону полного абстракционизма. Хотя жена прокомментировала это иначе "Неужели вы не видите художественного развития в том, как он постепенно отказывается от реализма ранних лет и переходит к абстракции?" В повседневной жизни его в буквальном смысле спасала музыка "Я кладу его вещи на одни и те же места, и он, напевая, без труда одевается. Он все делает напевая. Но если его прервать, он теряет нить и замирает – не узнает одежды, не узнает даже собственного тела. Вот почему он все время поет. У него есть песня для еды, для одевания, для ванны – для всего. Он совершенно беспомощен, пока не сочинит песню."

"Обаятельный, умный и напрочь лишенный памяти Джимми Г." - так Сакс характеризует другого своего пациента. Для Джимми время навсегда остановилось в 1945 году. "Мы победили в войне, Рузвельт умер, Трумэн в президентах. Славные времена на подходе." Все остальные события полностью стирались из его памяти спустя несколько секунд. Выйдя из кабинета врача он напрочь забывал о нем и каждый раз знакомился с доктором заново. Зеркала в буквальном смысле слова таили для него смертельную опасность:

Я поглядел на сидевшего передо мной седого мужчину, и у меня возникло искушение, которого я до сих пор не могу себе простить. Сделанное мной было бы верхом жестокости, будь у Джимми хоть малейший шанс это запомнить.

– Вот, – я протянул ему зеркало. – Взгляните и скажите, что вы видите. Кто на вас оттуда смотрит, девятнадцатилетний юноша?

Он вдруг посерел и изо всех сил вцепился в подлокотники кресла.
– Господи, что происходит? Что со мной? – в панике суетился он. – Это сон, кошмар? Я сошел с ума? Это шутка?

– Джимми, Джимми, успокойтесь, – пытался я поправить дело. – Вышла ошибка. Не волнуйтесь. Идите сюда! – Я подвел его к окну. – Смотрите, какой прекрасный день. Вон ребята играют в бейсбол.

Краска снова заиграла у него на лице, он улыбнулся, и я тихо вышел из комнаты, унося с собой зловещее зеркало.

Пару минут спустя я вернулся. Джимми все еще стоял у окна, с удовольствием разглядывая играющих. Он встретил меня радостной улыбкой.

– Привет, док! – сказал он. – Отличное утро. Хотите поговорить со мной? Куда садиться? – На его открытом, искреннем лице не было и тени узнавания.

Для Джимми не существовало ни прошлого не будущего, он в буквальном смысле слова жил настоящим моментом, но как бы расхвалили многочисленные эзотерические учения подобный образ жизни, радости в нем очень мало.

Кристина была крепкой, уверенной в себе женщиной двадцати семи лет, здоровой физически и душевно. Программист по профессии и мать двоих маленьких детей, она работала дома, а в свободное время занималась хоккеем и верховой ездой. Имелись у нее и художественные пристрастия – балет и поэты Озерной школы. В один не очень прекрасный момент она перестала чувствовать свое тело. Речь не идет о параличе, тело слушалось команд ее разума, но полностью пропала обратная связь - и вновь для подобных событий очень сложно подобрать слова в нашем повседневной языке. Физиотерапевт дал научное определение происходящему, которое слабо помогло больной.

Вы правы, у нее пропала вся проприоцепция, от макушки до пяток. Она вообще перестала получать сигналы от мышц, суставов и сухожилий. Слегка нарушена и остальная периферия – затронуты тонкое осязание, ощущение температуры и боли и, в незначительной степени, моторные волокна. Но основной ущерб – в области сигналов о положении и движении

Спинномозговая пункция выявила картину полиневрита совершенно особого типа, отличающегося от синдрома Гиллиана-Барре, для которого характерно обширное поражение моторики. У Кристины моторика не пострадала, и ключевым фактором был почти чисто сенсорный неврит, затронувший чувствительные корешки вдоль всего спинного мозга, а также чувствительные отделы черепно-мозговых нервов.

Болезнь так и не удалось вылечить и Кристине пришлось заново учиться управлять своим телом, не имея привычной обратной связи она вынуждены был контролировать каждое движение визуально. Ей также пришлось заново учиться говорить - в обычных условиях "модуляция речи обычно осуществляется на основании притока проприоцептивных нервных сигналов от голосового аппарата", Кристине же пришлось корректировать свой голос на основании слуха. Ее движения, выражение лица и голоса полностью зависели от сознательного контроля. Стоило ей о чем-то задуматься во время еды, как вилка или ложка тут же вываливались из ее пальцев.

Перестав получать внутренний отклик от тела, Кристина по-прежнему воспринимает его как омертвелый, нереальный, чужеродный придаток – она не может почувствовать его своим. Она даже не может найти слов, чтобы передать свое состояние, и его приходится описывать по аналогии с другими чувствами:

– Кажется, – говорит она, – что мое тело оглохло и ослепло… совершенно себя не ощущает…

У Кристины нет слов для описания этой утраты, этой сенсорной тьмы (или тишины), сходной с переживанием слепоты и глухоты. Нет слов и у нас, у всех окружающих, у общества – и в результате нет ни сочувствия, ни сострадания. Слепых мы, по крайней мере, жалеем: нам легко вообразить, каково им, и мы относимся к ним соответственно. Но когда Кристина с мучительным трудом забирается в автобус, ее встречают равнодушие или агрессия. “Куда лезете, дама! – кричат ей. – Ослепли, что ли? Или спьяну?” Что она может сказать в ответ – что лишилась проприоцепции?..

Недостаток человеческой поддержки – это еще одно испытание. Кристина – инвалид, но в чем ее инвалидность, сразу не заметно. С виду она не слепая и не парализованная. На первый взгляд, с ней вообще все в порядке, и люди обычно считают, что она недоразвитая или притворяется. Так относятся ко всем, кто страдает расстройствами внутренних органов чувств, такими как нарушения вестибулярного аппарата или последствия лабиринтэктомии.

Кристина в буквальном смысле слова стала призраком - реальная жизнь оказалась на порядок причудливее самых вычурных фантастических романов.

"Из меня словно что-то вынули, из самой сердцевины, как из лягушки… Их так препарируют, я знаю, удаляют внутренности, позвоночник, выскребают, вылущивают… Вот и меня вылущили. Подходите поближе, глядите все: первый вылущенный гуманоид. Проприоцепции нет, ощущения себя нет, бестелесная Кристи, женщина-шелуха!.."

Она истерически смеется, а я, пытаясь ее успокоить, размышляю обо всем ею сказанном.

В некотором смысле Кристина действительно “вылущена” и бесплотна, настоящий призрак. Вместе с проприоцепцией она утратила общий каркас индивидуальности. Это относится прежде всего к телу, к “эго тела”, в котором Фрейд видит основу личности. “Эго человека, – утверждает он, – есть прежде всего эго телесное”. Подобное растворение личности, ее призрачность неизбежны при глубоких расстройствах восприятия и образа тела.

Ее состояние совершенно неожиданно пересекается с философскими попытками понять людей.

Самые важные стороны вещей скрыты от нас в силу их простоты и обыденности. (Человек часто не замечает чего-нибудь только оттого, что оно находится прямо перед ним). Истинные основы познания никогда не бросаются нам в глаза.
Витгенштейн

Высказанные здесь Витгенштейном мысли об эпистемологии применимы и в области физиологии и психологии. Особенно справедливы они в отношении того, что Шеррингтон как-то назвал нашим “скрытым шестым чувством”, имея в виду тот непрерывный, неосознаваемый поток ощущений от движущихся частей тела (мускулов, сухожилий, суставов), благодаря которому их позиция, тонус и движение контролируются и управляются незаметно для нас, автоматически и бессознательно.

Ситуация Кристины остается “витгенштейновской”. Она не может с уверенностью сказать себе: “Вот моя рука”. Утрата суставно-мышечного чувства лишила ее бытийного и познавательного фундамента, и никакие ее действия или рассуждения этого факта не изменят. Она не уверена в своем теле, – любопытно, что сказал бы Витгенштейн, окажись он на ее месте?

Еще один случай заставляет совершенно по-иному взгялнуть на наше восприятие пространства

С миссис С., интеллигентной шестидесятилетней женщиной, случился обширный инсульт, затронувший внутренние и задние отделы правого полушария мозга. Важно заметить, что ее умственные способности и чувство юмора при этом совершенно не пострадали.

Время от времени миссис С. жалуется, что сестры забывают поставить на ее поднос десерт или кофе. Когда они отвечают, что и то и другое на подносе слева, она не понимает и налево не смотрит. Если мягко повернуть ее голову, так чтобы десерт попал в правую, сохранившуюся половину зрительного поля, она восклицает: “Ах, вот он где! Да откуда же он тут взялся?!”

Миссис С. бесповоротно утратила идею “левой стороны” – как в отношении мира, так и в отношении своего собственного тела. Иногда она ворчит, что ей дают слишком маленькие порции, но это происходит оттого, что она берет пищу только с правой половины тарелки. Ей и в голову не приходит, что у тарелки имеется левая половина. Решив привести в порядок внешность, она красит губы и пудрится тоже только справа, а к левой стороне лица вообще не притрагивается. Помочь ей тут практически невозможно, поскольку никак не удается привлечь ее внимание к нужному месту[56]. Умом она, конечно, понимает, что что-то не в порядке, и порой даже смеется над этим, но непосредственного знания у нее нет.

На помощь ей приходят интеллект и дедукция. Она выработала различные стратегии, позволяющие действовать в обход дефекта. Не имея возможности смотреть и поворачиваться влево, она разворачивается вправо. Для этого она заказала вращающееся кресло-каталку и теперь, не обнаружив чего-нибудь на положенном месте, крутится по часовой стрелке до тех пор, пока искомое не окажется в поле зрения. Так она легко справляется с неуловимым десертом. Если ей кажется, что на тарелке не хватает еды, она тоже начинает вертеться вправо. Доехав по кругу до недостающей половины, она съедает ее, точнее, половину этого количества, и таким образом утоляет голод. Если миссис С. все еще голодна или если у нее есть время обдумать ситуацию, она догадывается, что поймала только половину ускользнувшей от нее половины; в этом случае она совершает еще один оборот, находит оставшуюся четверть и опять рассекает ее надвое. Как правило, этого достаточно – ведь она уже съела семь восьмых изначальной порции, однако, если миссис С. особенно проголодалась или захвачена погоней, она прокручивается в третий раз и настигает добавку – еще одну шестнадцатую (ровно столько же, разумеется, остается на тарелке).

– Абсурд, – говорит она. – Я как стрела Зенона – никогда не долетаю до цели. Выглядит это, наверно, как в цирке, но куда же денешься?

Другой тип расстройств внезапно оказывается совершенно неожиданно связан с политикой, пропагандой и СМИ.

Что происходит? Что за шум? По телевизору выступает президент страны, а из отделения для больных афазией доносятся взрывы смеха… А ведь они, помнится, так хотели его послушать!

Да, на экране именно он, актер, любимец публики, со своей отточенной риторикой и знаменитым обаянием, – но, глядя на него, пациенты заходятся от хохота. Некоторые, впрочем, не смеются: одни растеряны, другие возмущены, третьи впали в задумчивость. Большинство же веселится вовсю. Как всегда, президент произносит зажигательную речь, но афатиков она почему-то очень смешит.

Что у них на уме? Может, они его просто не понимают? Или же, наоборот, понимают, но слишком хорошо?

Афазия характеризуется очень странным состоянием, в чем-то полностью противоположным случаю профессора П - у больных пропадает восприятие абстрактного и они теряют способность понимать смысл человеческой речи. При этом у них резко обостряется восприятие эмоций и интонаций, так что в большинстве случаев они могут догадаться, что им хотят сказать - но никогда не поймут безэмоциональный голос компьютерного генератора речи. Афатикам практически невозможно лгать - не понимая смысла сказанного они безошибочной распознают ложь на уровне интонаций и выражений. В чем-то афатики похожи на собак и хотелось бы верить, что сравнение с этими чудесными друзьями человека не оскорбит читателей. Несложно догадаться что политические агитки публичных речей президента - напомню для русских читателей, что речь идет об американском президенте - звучат крайне странно. В отличие от нормальных людей больные афазией не поддаются промывке мозгов.

Статья все разрастается и начинает постепенно превращаться в частичный пересказ книги - так что я остановлюсь на первой части и не буду приводить примеров из второй, где речь пойдет не о дефицитах, не о недостатке памяти или каких-то чувств, а об избытка, черзмерном изобилии определенных ощущений и чувств. Просто вновь отмечу, что чтение Сакса раскрывает совершенно неожиданные стороны человеческой природы. Особенно интересно то, что он много раз и с большм уважением отзывается о трудах русского невролога, основателя отечественной нейропсихологии Александра Лурии.

Традиция клинических историй, построенных вокруг человека и его судьбы, достигла расцвета в девятнадцатом веке, но позже, с развитием безличной неврологии, стала постепенно угасать. А. Р. Лурия[1] писал: “Способность описывать, так широко распространенная среди великих неврологов и психиатров XIX века, сейчас почти исчезла. <…> Ее необходимо восстановить”. В своих поздних работах, таких как “Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста)” и “Потерянный и возвращенный мир”, он пытается возродить эту утерянную форму. Вышедшие из-под пера Лурии истории из клинической практики связаны с прошлым, с традициями девятнадцатого века, с описаниями Гиппократа, первого медицинского историка, с давним обычаем больных рассказывать врачам о себе и своих болезнях.

Классические повествовательные сюжеты разворачиваются вокруг персонажей-архетипов – героев, жертв, мучеников, воинов. Пациенты невропатолога воплощают в себе всех этих персонажей, но в рассказанных ниже странных историях они предстают и чем-то большим. Сводятся ли к привычным мифам и метафорам образы “заблудившегося морехода” и других удивительных героев этой книги? Их можно назвать странниками – но в невообразимо далеких краях, в местах, которые без них трудно было бы даже помыслить. Я вижу в их странствиях отблеск чуда и сказки, и именно поэтому в качестве одного из эпиграфов выбрал метафору Ослера – образ “Тысячи и одной ночи”. В историях болезни моих пациентов кроется элемент притчи и приключения. Научное и романтическое сливаются тут в одно – Лурия любил говорить о “романтической науке”, – и в каждом из описываемых случаев (как и в моей предыдущей книге “Пробуждения”), в каждой судьбе мы оказываемся на перекрестке факта и мифа.